ПОУЧЕНИЕ ИЕРОСХИМОНАХА САМПСОНА (СИВЕРСА, 1898-1979), XХ

Если человек перестал бороться со страстями, он предал забвению свое спасение и подчинился страстям, он уже вне спасения. Телесные страсти исцеляются по мере борьбы. Однако Бог попускает телесные страсти для того, чтобы человека смирить, убедить его в том, что он безсильный и безпомощный, и ничтожный без благодати, силы и помощи Божией, да? И вот это попущение является высшей формой любви Божией к нам, к человеку, чтобы его держать в состоянии постоянного борения и борьбы, и плача. Как только он перестает дорожить этим плачем, он тогда зачеркивается из Книги Жизни. Он перестает быть в рабстве Христу, он падает, это бывает состояние падения.

Просматривая в себе любимый грех, любимую привычку, любимую страсть, надо с этого начинать покаяние, то есть борьбу. Бороться, чтобы заглушить страсть до предела ненависти. Как только появится ненависть, это извещение Неба, что грех прощен. На миг себе представим, что будет смерть, а мы с этой страстью не расстались! Как страшно! Нерадивость – это нерадение о своем вечном спасении, прохождении мытарств, о дне разлучения с телом. Нерадение – это небрежное отношение к Богу Вездесущему, Всевидящему и Всеведящему. Нерадение к Божией Матери, которая может пройти и отвернуться, и сказать: «Не знаю его. Жил нерадиво. Я его не знаю». Ужасный приговор!

А был такой случай, знаю: прошла Пречистая и отвернулась – он жил в нерадении! Вот это состояние нерадения, небрежности, безразличия, полной беззаботности к себе, к состоянию теперешних дней до смерти и после смерти, до Второго Пришествия, - это состояние ужасное. Вот почему такие, которые вообще не хотят верить в загробную жизнь (мы плачем и рыдаем о них), если они хватаются сейчас за земную жизнь и за все удовольствия, то что же они будут делать после смерти?

Радивость – безконечное безпокойство о том, что Бог Вездесущий смотрит на него и видит его, и что с ним будет, если он будет разлучаться с телом, что будет в той жизни. Когда прочтут разрешительную молитву и душу уведут от тела, вот тогда страшно! «В чем застану, в том и сужу», да? И никакие условности не помогут: акафисты, каноны, поклоны, хождения в церковь не помогут, если сердце не участвовало! По заученному ты ходил в церковь, поклоны клал механически: ты цирковой мастер. Исполнял строго посты, да? Потому что неприлично нарушать пост, тебя могут осудить, о тебе могут плохо подумать. Это ужасно! Это нерадение! Это ужасный приговор Божией Матери!

Безпокойство о своем вечном спасении, безпокойство ежедневно, обязательно: в этом заключается вся суть чтения келейного правила. Только от духа сокрушенна и смиренна – умоляюще, надоедающее, вопиюще: «помилуй меня!» Если эти слова «помилуй меня» мозг не понимает, то заменяем: «пощади!» «пощади меня!», то есть: «здесь помоги и в Вечной Вечности, когда я выйду из тела и там будет непоправимо. Там мы молиться не сможем, мы молимся на земле только!

Вот эта, как я рассказывал, огромная зала: огромная зала полутемная; в ней сидели монахи, лежали, сидели – унывающие и скорбные, в тоске, в печали, в слезах, о чем-то плача; скорченные, больные, оборванные, грязные некоторые. И вошла Пречистая, говорит: «Здесь у Меня нерадивые. Они на земле были такие, и здесь будут до Второго Пришествия». Да это еще хорошо! Есть еще ледник, тартар: там будет похуже. Вот, один архиерей на девятый день пришел из церкви (молился о своем почившем келейнике-послушнике) и сидел у себя за столом; и ему открылось окно: селение тартара, огромное помещение из кусков льда, сине-голубого, белого льда. И в углу этой комнаты, этого помещения сидел скрюченный послушник его и дрожал от холода. Помещение изо льда… Стены изо льда, потолок изо льда, пол изо льда. И это – сегодня и завтра, и год, и сто лет, и тысячу лет. И будет сидеть на корточках и дрожать. Вот это называется тартар, уготованный монахам! И братия монастыря распределила между собой недочитанное правило (в этом вся забота игумена, между прочим, - он распределяет на сорок дней, а то и на год между братией каноны и акафисты, и узелковое правило, если не дочитал умерший). Вот какая любовь!

Ведь Богу каноны и акафисты не нужны, они назначены нам, чтобы растопить сердце, чтобы был плач. Вот почему каждый день и всегда мы каноны и акафисты читаем по-разному, вставляя и переделывая слова текста, чтобы это был бы разговор с Богом, с Божией Матерью и Ангелом Хранителем, а не какое-то формальное чтение. Если монах формально читает свое келейное правило, то ему тартар обезпечен, если он не добивается условий вечного спасения. Это первое, что он должен говорить духовнику на исповеди. Первый основной грех – нерадение о своем вечном спасении. Обычно так говорится: «я не искал (не искала) ежедневно плакать и безпокоиться о своем вечном спасении, о Вечной Вечности, потому что моя жизнь в теле, она очень ограниченная». Кому – сорок, кому – шестьдесят, кому – восемьдесят. А дальше – что? Вечная Вечность! Сто ли, двести ли, триста лет, а может, пятьсот лет, а до Второго Пришествия мы не знаем, сколько будет! А после Второго Пришествия – Вечная Вечность! В этом заключается смысл нашей жизни.

Значит, нерадивый человек думает: как бы поспать, отдохнуть, понежиться, повкуснее поесть, выпить вкусного чаю и ни о чем не думать. И он очень боится этих разговоров о смерти, о вечности. Даже говорит: «Пожалуйста, не говорите, мне странно делается, мне это даже совершенно не нужно!» - от страха, что это истина. Вот почему не крестившийся во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа, - он не воскреснет! Он уже осужден! В день разлучения с телом он уже получил на Вечную Вечность место. Только мы воскреснем, чтобы молитвами Церкви, после нашего разлучения с телом, мы получили лучшую жизнь – молитвами Церкви и милостыней на земле, чтобы получить в Вечной Вечности лучшее место, лучшую участь. Как люди легкомысленно живут! И довольствуются одним только человеческим, земным!

Надо причащаться с большой осторожностью, вычищая свою совесть по-настоящему, без всяких послаблений. Степень духа сокрушенна и смиренна – это единственные весы. А нужен дух сокрушенный и смиренный, непременно с проклятием того, в чем приносим покаяние. Не оправдывая, не извиняя себя никак. Когда у нас есть какая-то ниточка самооправдания, самоизвинения, то это может послужить причиной не оправдаться перед Богом. А потом, наша небрежность по отношению к святыне – тоже очень ведь беда страшная, да? Мы готовимся причащаться очень ведь легкомысленно. Вот этот именно настоящий, проникновенный страх и выдавливание из себя покаяния у нас ведь все-таки очень ограничены! Протопресвитер Виталий в исповеди говорил: «Мы каемся, но никогда не раскаиваемся!» Преподобный Макарий, кажется, говорил, что тот, кто восемь месяцев не причащался, он лишался христианского погребения. Восемь месяцев – это ужасно! Мы очень стали легкомысленны к святыне, да? И находим безконечные причины не причащаться. Иногда поражаешься, как люди дерзновенно подходят к Чаше и без содрогания причащаются! Тем более, что мы исповедуем совершенно ясно, что это физическое мясо, человеческое, в крови. Только, по милости Божией, оно в виде хлеба и вина. А многие из нас видят мясо, человеческое мясо в крови! И вот почему очень странно кажется, как мы легкомысленно готовимся к причастию и как мы легкомысленно себя ведем после причастия, как мы легкомысленно прослушиваем чтение благодарственных молитв, кощунственно и небрежно. Когда мы знаем, что многие запираются после причастия, чтобы оставаться с самими собой и ни к кому, никуда не подходить; и не есть, и не пить до шести часов вечера, будучи как бы ошеломленными тем, что они удостоились причаститься!

Вы помните, как однажды в Греции священник не мог потребить Святые Дары, так их было много. Он созвал детей и всем им дал то, что было в Чаше. И среди детей был еврей, он тоже подошел и причастился. Отец его занимался плавкой стекла. Отец спросил: где сын? А мать сказала, что он ушел куда-то. Отец узнал от сына, где он был. Он его бросил в раскаленную печь, где плавится стекло, и запер. Это вид смертной казни. Ребенок открыто рассказывал. Мать к вечеру спрашивает: где же сын? И вдруг слышит плач в печи и узнает голос ребенка. И отец открывает печь, раскаленную для стекла, выходит ребенок: «Папа, зачем ты меня запер?» Вот вам лучшее доказательство того, как мы причащаемся и Чего мы причащаемся; до какой небрежности мы дошли, что причащаемся кое-как, ради праздника: потому что праздник, потому что у меня день рождения, день Ангела. Нет! Это нам не дает права причащаться! Мы дошли до такого неблагоговеинства! Вот почему так быстро проявился атеизм в нашей стране, что постепенно обрядоверство вытолкнула это неблагоговеинство, эту веру.

Сосипатр старовер видел своими глазами у нас в Лазаревской церкви в Александро-Невской Лавре, как Ангелы на «Херувимской» с жертвенника переносили крохотного Младенчика, Который восседал на дискосе, и перенесли Его на Престол. Священники безмолвно двигались, ничего не понимая. А это увидел он, купец-старовер. Он никак не мог усвоить, где правда сохранилась: у староверов-дониконовцев или у нас, православных. Он стоял у свечного ящика, купец с пузом, во фраке, то есть у западных дверей, и перед ним была свободная Лазаревская церковь, где служил первую Литургию митрополит Николай (Ярушевич), на Благовещение. И когда он все это увидел, он убедился в том, что Православная Церковь – это действительно, единственная истинная Церковь. Он подошел к наместнику, объяснил все и подал прошение о пострижении в монахи и почил схимником.

По книге «Старец иеросхимонах Сампсон. Жизнеописание, беседы и поучения», Москва, 2009 г