Поступление в монастырь

Схимонах Иоасаф (в миру - Петр Борисович Моисеев) родился в 1887 г., в Калужской губернии, в поселке Митин Завод. В советское время этот поселок, лежавший в 30 верстах от Оптиной пустыни, укрупнился и был переименован в город Суворов. Мать его звали Пелагеей, а отца Борисом. Мальчика в крещении нарекли Петром, в честь святого апостола Петра. Пелагия, еще до замужества, пошла с подружками на благословение к Оптинскому старцу Амвросию. Отец Амвросий всех подружек благословил идти в монастырь, а Пелагее назначил оставаться в миру и спасаться скорбями. «О, модница, - сказал он ей и при этом клюшкой по спине постучал, - иди в Скорбященскую обитель: у тебя будет детей много». И действительно, впоследствии у нее было 15 детей. А Петя, будущий старец, - 13 по счету. До 13 лет Петя в доме жил у матери, в приходской церкви на клиросе пел, а потом вот как вышло. Мать как-то уходя из дома, дала детям задание снопы скошенной ржи собирать в копны, а они его не выполнили. Вместо этого взяли рожь у соседки и перенесли на свой огород. Та, конечно, обнаружив пропажу, пожаловалась Пелагее: «Ивановна, твои ребятишки что сделали: всю мою рожь к тебе перетаскали». Мать, разумеется, за такие дела их всех наказала, побила даже. И Пете попало. Он залез под кровать и давай плакать. Потом подумал: «Что я тут плачу? Пойду в Оптину». Вылез, оделся, никому ничего не сказал и за 30 верст пошел в Оптину. Уже к вечеру пришел в монастырь и говорит привратнику: «Батюшка, пропусти меня, я в монахи хочу». Привратник отвечает: «Какой из тебя монах? Сколько тебе лет-то?» «Тринадцать с половиной», - ответил Петя и начал настойчиво упрашивать привратника. Тот видит, мальчонка не шутит, пошел докладывать настоятелю отцу Мелетию. Настоятель выслушал привратника и велел пропустить. Вот Петю привели к отцу архимандриту, разузнали, кто он, откуда, потом проверили голос. Настоятель духовный был человек и в приходе Пети распознал волю Божию, сразу почувствовал в мальчике что-то особенное и говорит ему: «Тебе сейчас нужно вернуться домой. Ступай, монастырский брат тебя проводит. А потом возвращайся, но с отцом и документами. Тогда мы тебя непременно возьмем». Пока Петя в Оптину ходил, дома переполох поднялся. Мать в тревоге и слезах, плохо с ней делается, что ребенок пропал. Когда мальчик на пороге показался, она к нему навстречу и с радостью, и с упреками бросилась: «Ох, Петя, что ж ты со мной сделал?» Он ее успокаивает: «Мамочка, мамочка, не плачь, я уже монах, меня в монастырь берут. Мне в рухольной смеряли подрясник и сказали, чтоб я пришел с папой». Когда отец, вернувшись с завода все узнал, то решил: «Пусть идет, хоть один будет монахом, я его провожу». И вот отец повел его в монастырь. Довел его до обительских врат и остался возле них ждать, сам в монастырь не пошел. Долго ждал. Прошло порядочно времени, а Петя все не возвращается, чтоб с отцом попрощаться. Тогда отец не выдержал и вызывает его через послушника. Петя выходит из врат и говорит: «Папа, здесь как в раю, я и забыл, что ты меня ждешь. Иди, я тут остаюсь».

Постриг

В обители послушник Петр нес клиросное послушание. На службу приходилось вставать рано, в три часа ночи. Тишина, все спят, а они молятся. Однажды монахи решили подшутить над новичком. Довелось ему канонаршить. «Изведи из темницы душу мою… Мене ждут праведницы.».. - возгласил Петя. А монахи отвечают: «Грешницы тебя ждут». Петя не выдержал и засмеялся. За это его наказали поклонами и лишением обеда. И вот все на трапезу пошли, а он в храме остался поклоны класть. И обидно, и есть хочется, и стыдно в то же время за свой проступок.

Постригали батюшку в мантию на Оптинском подворье в Москве, в 1925 году, на Благовещение. При постриге он получил имя Иосиф, в честь святого Иосифа-песнописца. По традиции новопостриженный монах должен пять дней пребывать в храме, но по случаю смерти святейшего Патриарха Тихона батюшку перевели из подворья Оптиной пустыни в Донской монастырь. Тут он получил послушание: стоять с патриаршим крестом при гробе почившего Патриарха. У гроба Патриарха батюшке было видение, которое он помнил всю свою жизнь: вдруг отверзлось небо, и он увидел восходящего на небеса святейшего Патриарха Тихона и убиенную Царскую Семью. Это видение произвело на него очень глубокое действие, и он всегда его помнил.
Братия Оптиной пустыни во главе с архимандритом Ксенофонтом на лестнице главного входа в обитель. 23 апреля 1910 г.
Братия Оптиной пустыни во главе с архимандритом Ксенофонтом на лестнице главного входа в обитель. 23 апреля 1910 г.
Закрытие Оптиной

После пострига батюшка возвращается в Оптину, а ее уж закрывать начали. Монахам сказали: «Живите, только это будет называться артель, а не монастырь». Поэтому они уже начали уходить, кто куда. Вольные уже были. Потому что и послушания уже изменились. Власти руководство свое поставили, которое стало свои порядки вводить: «Вот тут нельзя, это нельзя». И начали они разбредаться. А перед закрытием монастыря отец Иосиф стоит как-то в храме и слышит от иконы Матери Божией голос: «Возьми Меня, а то обдерут Меня». И он взял Казанскую Матерь Божию. Она чтимая была, убранная драгоценными камнями. Но уже описана была властями. Настоятель пропажу заметил и объявляет: «Кто взял икону, положите ее на могилу отца Амвросия». И тогда отец Иосиф ее положил на могилку о. Амвросия. И впоследствии все украшения, и риза позолоченная на иконе, были сняты. Но все-таки отец Иосиф кое-что спас. Монастырь уже был закрыт, а ключи были у одного монаха, и он его пригласил проститься с монастырем. И вот висит схима, предположительно отца Амвросия, и тот монах отдал ее отцу Иосифу. Отца Иосифа забирают в заключение на 20 лет. И он тогда отдал эту схиму козельским монахиням на хранение. Когда он вернулся из заключения, инокини отдали ему схиму. После смерти батюшки она попала ко мне, а я уж отдала ее в Оптину. Поначалу, когда обрели мощи прп. Амвросия, его останки одели в эту схиму.

Аресты и лагеря

Монахи после закрытия монастыря возле Оптиной скитаться начали. В Козельске селились, в Мичуринске селились... Отец Иосиф у матери Серафимы сначала жил, потом у другой монахини. И вот вскоре их начали забирать. Собрали со всех мест. Батюшку арестовали, а вместе с ним забирают отца Севастиана (Карагандинского, который сейчас во святых), иеромонаха Рафаила, схиигумена Петра (Драчева), схиархимандрита Мелетия, который отца Иосифа при постриге принимал. (Он в Козельске потом схоронен был, на кладбище.) И других монахов.

Присудили батюшке 10 лет лагерей. Когда он первый срок сидел, то работал на лесоповале. Работал с уголовниками, грязными людьми, они издевались над ним, били его. Одному как-то стал помогать, а он его как ударил в щеку. В Евангелии написано, что если в одну дали, так другую подставляй. Батюшка и говорит: «Ну что ж, давай и в другую». Тот и второй раз ударил. И батюшка упал, лежал без памяти. Вот с такими людьми работал. Когда свой срок отсидел, так ему еще два года дали, потому что он отказался на других доносить. Некоторые соглашались, так как обещали за это отпустить побыстрей. Но батюшка знал, что доносить - это занятие дьявольское. Его еще в камеру когда сажали, то к нему подсадили одного молодого, тоже верующего. Разговорились. «Я вот за что, а ты за что?» «Да я вот за что». А сам прямо его так обнимает, как будто рад, что его встретил. Но батюшке о нем открыто было: глянул на него и увидел его в змеином облике. Сам даже удивился. «Да что же это такое, - говорит, - чего это я тебя таким вижу?» Тогда его товарища перевели в другую камеру.

Когда батюшку после первого срока выпустили, то он у монашки одной на квартире остановился, возле Оптиной. А видать, нельзя ему было тут селиться. Но куда ему деваться? Устроился псаломщиком в церкви. Прослужил, может, месяц какой-нибудь, и его опять арестовали. Племянница монахини, у которой он поселился, с простоты пришла в сельсовет и говорит: «Какой монах красивый пришел из заключения». «Какой такой монах?» - спрашивают. «Да у тетушки у моей, у крестной, на квартире», - отвечает. Хоть вот и с простоты, а вот так она его и предала. И всё, после этого его забрали сразу. Идет он по деревне, а навстречу ему едут на двух конях. Батюшка говорит: «Это за мной». Подъезжают, и один спрашивает: «Фамилия?» Он говорит: «Моисеев Петр Борисович». И прибавил: «Эх, какая ловля-то у вас». Завезли его, куда следует, и говорят: «Распишись, что ты против колхозов». А он отвечает: «А что это такое? Не имею представления». Тогда начали его бить, сломали ему два пальца, чтоб расписался. Но он все равно свое: «Не буду расписываться. Как веровал, так и верую, как молился, так и буду молиться, я монах, а вы как хотите, так и поступайте. Надо вам - сажайте. Зачем вы какую-то роспись требуете? Я не знаю, чего вы тут подписывать заставляете». И не расписался. Тогда его увезли, и еще 10 лет дали.


Вторые 10 лет были полегче, чем первые. У батюшки в этот раз на зоне была своя кузница. Он очень по железкам был мастер. Мог и часы, например, наладить. В Митином Заводе, где он в детстве жил, там все по железкам работали. И отец его там работал. Он, видать, возле отца крутился и многому от него научился. Лагерное начальство его любило за то, что он умел все делать. Одному начальнику даже пуговицы выковал. Начальник ему говорит: «Если бы меня перевели, я бы тебя с собой взял. Больно ты деловой». А когда лишился части зубов, то вставные зубы себе сделал. После этого его многие зэки стали просить, чтобы он и им такие же сделал. А начальник ему говорит: «Моисеев, в миру и то это не положено, ты чего выдумал-то?» Батюшка отвечает: «Начальничек, ведь хлебушка-то охота». Заключенные чего-нибудь ему давали за работу. «Брось, - начальник говорит, - а то тебе еще тут прибавят». Но ничего, обошлось. Два раза даже за этот второй срок батюшка причаститься смог. Однажды в женской зоне его попросили починить швейную машинку. Он пришел, сидит делает, а во время работы вдруг замечает необыкновенный свет из-под подушки, благоухание. Заключенная приходит, это монашка была, а он ее спрашивает: «Скажи, что у тебя под подушкой? Я вижу неземное, необыкновенное, я вижу свет». Та сначала очень испугалась, а потом открылась и передала ему частицу Даров, которые и были спрятаны под подушкой. И отец Иосиф причастился первый раз за многие годы. Еще однажды они договорились, что батюшка, у которого срок к концу подходил, когда выйдет, то пришлет ему частичку Даров. Тот батюшка, вышедши на свободу, прислал частичку, и все дошло благополучно. Он ее спрятал в хлебе, а хлеб в посылку положил.

Крест на батюшке всегда был, он его прятал. Как куда-нибудь перегоняют - обязательно обыск, при котором крестики нательные отбирали. Но заключенные все равно делали кресты, из палочек или из чего-нибудь другого. Как-то их перегоняли, а батюшка думает: «Как бы крестик спасти?» И вдруг слышит голос: «Не ты меня спасаешь, а я тебя. И еще спасу». И правда, при обыске он крестик в ладони зажал. Руку одну раскрыл, а вторую не сказали раскрыть. В ней-то и был крест. Так он у него и сохранился. Этот серебряный старинный крест сейчас у меня находится. Батюшка когда умирал, то мне его завещал.

После освобождения

В 1954 году отец Иосиф был освобожден из заключения. Он приехал в г. Мичуринск к матери Серафиме, которая всегда ездила в Оптину, и его знала еще по Оптиной. Ему больше некуда было ехать. На родине его боялись принять, а монастырь был закрыт. И вот мне сообщают, чтобы я приехала к мать Серафиме. Монахиня Серафима была моя духовная мать, она одевала меня в иночество. Когда отец Иосиф еще в заключении был, мать Серафима мне говорила: «Маша, должен скоро приехать батюшка из заключения, он особенный. Тогда я тебя позову». Вот я приехала и вижу батюшку. В подарок ему я привезла параман и купила палочку. Он взял эту палочку и сказал: «Придется мне на эту палочку опереться». И вот сели мы обедать. Матушка Серафима у станции жила, и двери всегда закрыты у нее были, чтоб чужие не ходили. Я сижу за столом, батюшка напротив. И вдруг в закрытых дверях явилась Странница. Такая приятная. А у меня сердце возрадовалось, не передать как. К мать Серафиме всегда какие-нибудь побирушки ходили, а Эта особенная какая-то. И Она говорит: «Я прямо не знала, что здесь такие гости-то хорошие будут, а то Я вся в пыли». И вроде так отряхивается. И прямо около меня села и говорит: «Драгоценная Моя, возьми моего вот этого драгоценного». И показывает на батюшку. Я говорю: «Да он не пойдет». Тогда Она отвечает: «А Я прикажу. Ты будешь только числиться, а так Я буду вас опекать. Всем обеспечу». А он слышит, батюшка-то. И Ей после этого отвечает: «Матушка, будь мне матерью». Вроде, как не хочет ко мне идти. А Она на него строго так сказала: «Разве Я не была тебе Матерью в заключении? Тебе трудно было, а Я тебе помогала. Я к тебе приходила не раз». Потом Она стала собираться и сказала: «Батюшка, Я тебя благословляю к Моей драгоценной переходить, будешь у ней жить». И Она уходит. «Мне нужно еще проведать», - говорит и на тюрьму рукой показывает. «Ведь Я туда каждый раз хожу. А в некоторые камеры Я не вхожу. И надо зайти, человек нуждается, но из-за других, кто с ним вместе сидит, Я не могу. Тогда я возле двери постою». Ну вот, Она и уходит. Я выхожу Ее провожать из дома. И когда вышла я Ее провожать, Она мне начала все передавать из рук в руки: и хлебушка, и конфеточек, и сахарку, и повидло. И угольки, такие небольшие кусочки. А уголь я как-то не беру. Если во сне увидишь уголь, то это к тяжестям. Это такое простонародное поверье есть. А Она-то мысли мои видит, да и успокаивает меня: «Да это я даю топочку». Ну, тогда я взяла. И Она от меня отошла немножко, но не уходит совсем, и так даже приказывает мне: «Не обижай Моего драгоценного». В лицо я как-то не могла на Нее глядеть, а вижу только облик. Среднего Она роста, обыкновенно одета, все на Ней я бы даже сказала ветхое такое. Я думаю: «Наверное, надо Ей поклониться. Она ждет от меня этого». А на меня внезапный страх напал. Думаю: «Сейчас заберут». Ведь за поклоны-то при людях могли и забрать тогда. Странно: когда жила с батюшкой, ведь я ничего не боялась, я на все шла. Я его когда брала к себе, так готова была к тому, что меня посадят. И ничего, страху не было. А в этот момент испугалась. Но я Ей все равно поклонилась, а когда распрямилась, Ее уже и нет.

Устройство келии

И вот поехала я домой, в Грязи, где мы жили, а отец Иосиф остался у матушки Серафимы. Стала я искать квартиру, а маме пока ничего не сказала. 10 квартир нашла и ни к какой квартире я не расположена. Сердце почему-то сжимается. Вроде нашла одну, а сердце все равно сжато. А потом случайно узнала, что в ней через стенку милиционер живет. Вскоре нашла, но не квартиру, а времянку. Она как раз напротив нашего дома расположена была. Стала договариваться, чтобы батюшке там жить. Хозяин подумал и говорит: «Если хорошие люди будут тут жить, так мы ее и продадим». Я сразу и говорю: «Мы купим». Тогда я собралась поехать к матушке Серафиме, чтобы посоветоваться с ней насчет времянки. Но только не доехала, так как Странница опять ко мне пришла и говорит: «Драгоценная моя, не селитесь у чужих. Переходите на огород ваш, переносите туда времянку и стройте из нее келию. Я туда вас благословляю». И откуда-то кружка воды у Нее в руках. Она говорит: «А Меня искупай». Такое слово сказала. И вот я, значит, открыла Ей воротничок и вылила эту кружку воды, но воды нигде не видала. Тогда Она мне говорит: «Ну вот, а теперь ты можешь с батюшкой». Как будто Она от меня чего-то отняла дурное.

Вот батюшка приехал из Мичуринска. В декабре месяце это было. Сильная метель на улице, сугробы намело. Глянула я из окна на улицу, вижу, кто-то идет, сгорбившись, в шапочке. И такая меня жалость взяла. Я как по этим сугробам побежала. Падаю, поднимаюсь, бегу. Подбежала, а он говорит: «Я чую, что это ко мне». Так рад был. Всегда помнил про то, как я его тогда встретила. Когда, бывало, его допеку своим непослушанием, он мне скажет: «Ну я б такую дуру прогнал бы. Кто тебя воспитывал? Ведь это подумать надо, приведи мать, я у нее спрошу, как она тебя воспитывала». Потом помолчит и прибавит: «Нет, как вспомню, как ты меня тогда встретила, все вот тебе прощаю». Прошло немного времени и принялись мы времянку переносить. Но куда там. Батюшка слабенький, ведь двадцать два года в лагерях провел. Тогда старушка одна, соседка наша, пошла по домам на нашей улице и говорит людям: «Тут Маше перенести надо времянку, не поможете ли?» И представьте себе, по одному человеку из каждого дома вышли, даже одна женщина на работу ходила отпрашиваться, чтобы поучаствовать. Так в один час все перенесли. Хозяин времянки в это время уехал покупать железо, а хозяйка его пошла на базар. И в этот момент мы все перенесли. Приехал хозяин, как глянул - нет времянки, а хозяйка стоит и плачет. Я говорю: «Шура, о чем ты плачешь?» «Я ее, - отвечает, - своими руками строила. Как вы быстро все». Я ее успокаиваю: «Ну что ж, мы ведь вам деньги оставили, будешь теперь помидоры сажать на этой территории».

Вот времянку перенесли, потом стали место на огороде для нее подбирать. А у меня же еще брат, мама, ну и я с батюшкой. Четверо, значит, всех нас. Стали думать, где ее ставить, и заспорили. Батюшка хочет куда-то подальше от дома, мама рядышком, я по-своему, брат иначе. Каждый на своем стоит. Я легла на кровать, да за голову схватилась. И тут хозяйка времянки к нам стучится: «Надежда Никитична, я какой сон видела, сейчас вам расскажу. Скорбь к вам пошла, какая-то у вас будет скорбь. Вижу я, будто в нашей бывшей времянке очутилась церковь, с крестом. Смотрю внутрь, а там монах стоит в мантии и около него какая-то женщина в одежде монашеской, и оба молятся. Потом прямо с ними вместе сдвинулась эта церковь с места и пошла, пока не остановилась». А я в тот момент в другой комнате на кровати лежала. Как вскочу, да и спрашиваю: «Где остановилась?» Она говорит: «Пойдем, я покажу, где остановилась». Я беру брата, маму: «Пойдемте глядеть». Вышли на огород, хозяйка рукой показывает и говорит: «Вот тут эта церковь остановилась». Я спрашиваю своих: «Ну что, отспорили?» «Да, - говорят, - отспорили». Батюшка вышел, тоже смотрит: «Правда, подходяще, и от дороги в стороне, и от соседей, и от вас». И мы решили тут ставить. Начали с ним строить келию. Батюшка хоть и слабенький, но сам все делал, никого не пускал. К нам напрашивались подзаработать, но батюшка не соглашался. Стал печку строить, а она дымит. «Давай, - говорю, - печника пригласим, он бесплатно сделает». «Нет, - отвечает, - сам буду». И все-таки добился, печку построил. Потом говорит: «Я их никогда не строил, и спросить мне не у кого». К нам ведь 10 лет никто не ходил, батюшка в затворе был, у него благословение было. Причащаться только ездили. А затвор ему Странница благословила, он Ей сильно верил. Она сказала: «Батюшка, уходи в уединение, в затвор». А мне сказала: «Никто к вам ходить не будет».

Предсказание

Забыла сказать, что батюшка ведь у нас в Грязях еще раньше был как-то один раз. Дело было так. У батюшки икона была «Взыскание погибших». Когда он срок получил, то отдал ее на хранение в Мичуринск матери Серафиме, и она у нее 20 лет сохранялась. Когда срок к концу подходил, мать Серафима мне говорит: «Мария, придет батюшка, а икона его без рамки. Ты ее сделай, как ты умеешь». Вот я ее взяла к себе, привезла в Грязи, сделала рамку. А когда батюшка пришел из заключения, он ее хотел забрать и прямо ко мне приехал за этой иконой. Но постоял на пороге как-то задумчиво и говорит: «Что-то она ко мне не идет. Пусть у тебя остается». Еще не было разговора, чтобы он тут жил. Так мы икону и оставили. Это Матерь Божия его извещала, что он все равно сюда вернется.
Прописка

Потом я его пошла прописывать. Пришла в паспортный стол и подаю паспорт батюшки на прописку. Начальник взял его в руки, посмотрел и сказал: «Где это ты такого взяла?» И как кинул его на пол. Я подняла паспорт и говорю: «Да родственник он мой, пришел и заболел, слег. Он старенький, скоро умрет, а на кладбище надо, чтоб место дали. Как его без прописки получишь?» И опять подаю ему паспорт. Он опять его кинул. Я говорю: «Да что же вы так волнуетесь? Что он, бандит, что ли? Ведь недвижимый старичок». Он говорит: «Лучше бандита прописать, чем такого: дважды по 58-й статье судим». Ну а я и статьи-то эти не знала. «Ну и что, - спрашиваю, - какие там они статьи?» Он говорит: «Эти статьи против Советской власти». Ну тогда я взяла этот паспорт и ушла. А потом этот начальник уехал в отпуск, и вместо него стала девица Вера работать, она не только прописала, но и оформила меня как опекуншу.
Уголь и дрова

Когда келию на огороде поставили, то я маме объявляю: «Мама, у нас тут батюшка поселится насовсем и будет жить, а я за ним ухаживать буду». А мама мне и говорит: «Ой, какой ты крест берешь на себя! То как барыня все разъезжаешь: в Киев, в Мичуринск. А ведь этого тебе теперь не будет. Ты еще не понимаешь, какую жизнь трудную берешь. И на нас тоже трудности эти лягут». Тут она, конечно, права была. Вот, например, топка, с ней тогда очень трудно было. Мы ведь как топились? Брат, бывало, с работы идет, он у меня помощником машиниста работал, так ведро угля несет да дровишек. Как раз мы и протопимся. Так до следующего его дежурства и тянем. А так ему надо будет два ведра угля нести и еще дрова на батюшку. Это ведь и брату крест. А я говорю: «Не беспокойтесь насчет этого. Его будет обеспечивать Матерь Божия». «Ну, посмотрим», - ответила мама недоверчиво. «Нет, нет, - говорю, - об топке у вас забот не будет».

Первую неделю, когда батюшка в келию перебрался, я у брата с мамой потихоньку топочку брала. Они спать лягут, я пойду в дом, дровишек принесу. Можно было, конечно, и так брать, я ведь тоже в доме хозяйка, но так лучше было. А потом вот как получилось. Приехал какой-то большой начальник к нам на работу - я в конторе работала - к директору. Молодой такой. Всех нас собрали в одном месте и велят нам вопросы ему задавать. Вроде, как он заботу о нас проявляет. Все стали говорить вопросы, но больше для смеху, для веселья. Молодые все были. До меня очередь доходит. А я на него взглянула и говорю: «Вы не знаете, где угольку купить?» Все замолчали, а одна говорит: «Ох, ну и вопрос задала». Я ей сердито отвечаю: «Да сиди ты, твой вопрос и слушать нечего, такой он у тебя бессовестный. А мой вопрос хороший». Начальник посмотрел на меня в упор, чтоб убедиться, серьезно ли я спрашиваю, и говорит: «Хорошо. В три часа позвони мне и на склад приходи». Прихожу домой, батюшке все рассказываю, а сама сомневаюсь, надо ли на склад идти. Вдруг начальник передумает. Ведь все-таки я простая работница. А батюшка мне говорит: «Нет, нет иди, иди». Вот я пошла в три часа, подхожу к складу и вижу: нагружают целую машину антрациту. И сам начальник даже пришел. Велел мне в кассу 250 рублей заплатить, а потом людей даже дал для разгрузки угля. Привезли уголь, мама вышла из дома, брат тоже. «Такого даже на паровозе не дают. Откуда же это уголь?» - спрашивает. Когда разгрузили машину, то мама наполняет ведерко углем и хочет отнести его к себе в дом. «Нет, - говорю, - нельзя брать. Это Матерь Божия дала батюшке». «Да что же, разве я не знаю, что ты у нас брала», - она мне возражает. «У вас, - отвечаю, - можно, а тут нельзя, это Матерь Божия дала». Разгрузили уголь, батюшка прямо слезой заливается: «Я тебе говорил, что Матерь Божия будет заботиться, что это Она приходила». Я ведь поначалу как-то сомневалась, что Странница - это Матерь Божия была, а батюшка меня все уговаривал.

Ну вот, уголь у нас уже есть, но это еще не все. Теперь дрова нужны. А дрова в то время связками продавали на базаре. В одной связке - 10 килограммов. Прихожу на базар, в очередь встаю. Продавец на вид неказистый такой, горбатенький, и все его зовут Иваном. Я у одной спрашиваю: «Как же его отчество?» Она говорит: «Александрович». Ну, я подхожу и зову его по имени и отчеству: «Иван Александрович». Он прямо так рад сделался, что его так назвали. Я говорю: «Нельзя ли мне две связки взять? Я с работы отпросилась, не могу ж я каждый день отпрашиваться». Он говорит: «Встань вот тут рядышком». Я встала. Стою, долго стою, уж ноги стали замерзать. Думаю, издевается надо мной этот горбатенький, чтоб я, дура, стояла себе на морозе. Он, поди, забыл про меня. И хотела я только к нему уже подойти и сказать чего-нибудь грубо. Глянула, дрова на машине везут, метровые, березовые. Он ко мне поворачивается: «Так, гражданка, заплати 6 рублей в кассу и поезжай с этими дровами». А народ возмущаться стал, роптать. А он говорит: «Это вашим детям в школу дрова». И все замолчали. Дрова привезли, брат говорит: «Ну это чудеса просто, дров полно у них, и какой уголь! И в такое время!» Мама ему отвечает «Наверное, это не просто. Ну ладно, Бог с ними, пусть живут».

Непрошенные гости

В келию к батюшке никто не ходил, кроме меня. Он же затворник был. Нет, вспомнила, один раз все-таки зашел один, но потом наказан был сильно. А дело было так. Когда я на работе была, мама за келией всегда поглядывала, мало ли что. А тут как-то полезла она в погреб, а в это время зашел участковый, и прямо к батюшке стучится. Батюшка вышел, на нем схима была. Как этот участковый дрогнет, не ожидал такого увидеть. «Что такое? Везде, куда ни зайду, меня боятся, а тут что-то я сам испугался, даже вздрогнул». Батюшка его спрашивает: «А чего ты испугался?» «Да вы в такой одежде», - отвечает. Прошел он в келью, а батюшка ему: «Снимите головной убор, у меня здесь иконы». А он говорит: «Да я не верующий». «А почему?» - батюшка спрашивает. «Да я Его, Бога, не видел». «А ум-то ты свой видел? Рече безумен в сердце своем, несть Бог». И еще ему батюшка чего-то говорил. Потом участковый ушел. Когда я пришла с работы, батюшка мне рассказал об этом случае. Я, конечно, испугалась, начала плакать. «Как же ты его в дом пустил?» - спрашиваю. А он меня успокаивает: «Да не бойся ты, ну и что ж, что он побыл. Вот увидишь, какое будет чудо». Я говорю: «Да чудо вот такое, что меня заберут, а тебя тут оставят одного и еще к тебе придут». А сама плачу. Батюшка как будто меня не слышит: «И в Грязях-то его даже не будет». «Да, не будет, не будет», - передразниваю я. Ну, а потом, правда, забрали его. Проезжал какой-то начальник из министерства мимо нашей станции. Сам по себе откуда-то ехал, никто и не знал. И зашел в буфет при станции, заказал чай с коньяком. Я вообще-то не знала, что так его пьют. И стало ему плохо с сердцем после этого. Тогда он врача зовет. А вместо врача привели милицию, видать, он подозрительным показался. Отвели его в отделение, посадили там, а сами ушли. Дело-то к вечеру было. Утром другая смена пришла, стали все проверять, а он какой начальник оказался. Берет трубку, в военкомат позвонил, куда-то еще позвонил. Машина мчится за ним, прямо по пешеходной дорожке, где нельзя ездить. Я у людей спрашиваю: «Это что такое?» Мне говорят: «Это участковый наш «засыпался», не того у себя продержал». Точно, осудили его потом и выслали. Как батюшка говорил, так и получилось.

Но это не последний раз был, потом еще приходили. Из райисполкома, трое их, наверное, было. Они приходили, как они говорили, обмеры сделать внутри кельи. Может быть, во всех домах они так делали или предлог им нужен был, не знаю. Батюшка сделал такой замок в двери, чтоб мы могли его сами открывать. Пальчик, бывало, просунешь, подденешь, где надо, и входишь. Первый раз, когда они пришли, мама их не пустила. «Хозяйка постройки, - говорит, - на работе». Они ушли и обещали на следующий день прийти. Я батюшке говорю: «Пусть зайдут, пусть обмеряют, ты лежи только, ничего не говори им». Батюшка отвечает: «Это уж дело мое». Потом книжки его церковные полотенцем накрыла, чтоб они внимание не привлекали, а ему все приказываю: «Батюшка, ну не разговаривай с ними, сделайся дурачком. И мама прирекомендует, что ты больной головой». «Ну, это дело там покажет», - так он мне отвечает. И вот, разрешила я маме их пустить. Они приходят, а маме дверь вдруг не открыть. Всегда открывала, хоть бы что, а тут не открыть. Они говорят: «Ну что же, мы будем и будем так ходить?» Разозлились. Но все-таки силой не пошли. Постояли, да и повернули обратно. Они еще не вышли со двора, а мама пальчиком попробовала открыть, а там открыто. «Батюшка, зачем же ты закрылся?» - укоряет она его. Он говорит: «Да я и не поднимался, к двери нынче вообще даже не подходил». Так вот вышло. У него же затвор был, Матерь Божия ему благословила, чужим-то нельзя туда было, вот так и получилось.
Исцеление

Батюшка вообще Матерь Божию очень чтил и Ей всегда молился. Он очень к Ней большое доверие питал. Однажды он заболел сильно, так что надо было срочно операцию делать. Положили его в больницу. Там говорят: «Надо немедленно оперировать, а то до утра не доживет». Собрался консилиум врачей, всё приготовили. Пришли за батюшкой, а он на койке лежит и все твердит: «Матерь Божия, Ты мне помоги». Ему говорят: «Если мы тебя сейчас не прооперируем, то никто тебе не поможет». Он как только эти слова услышал, то так оскорбился за Матерь Божию, что отвечает врачам: «Раз так, то я у вас лечиться не буду. Маша, едем домой». Что делать? С ним не поспоришь. Домой приехали, привела я батюшку в келию и побежала за отцом Андреем. А дело к вечеру уже. «Пойдем, - говорю, - отче, надо батюшку причастить». Он отвечает: «Ну, завтра утром и схожу». «Да врачи сказали, что не доживет он». «Доживет», - возражает отец Андрей. И не пошел. Утром он приходит, а батюшка хвалится: «А у меня не болит ничего». И ко мне обращается: «Маша, дай нам поесть чего-нибудь». А потом врачи из больницы приходили узнать про батюшку. Но я их не пустила. «Живой, - говорю, - ничего не болит». «Дайте нам посмотреть», - просят. «Нет, - отвечаю, - не так это просто». И не открыла им келию.
Молитва и пост

Расскажу, как он меня учил молитве Иисусовой. Когда только пришел из-за заключения, сразу на первом году поехали мы с ним на родину. И вот мы где-то шли пешком километров 15, дорога была через поле и рожь. Он вперед идет с Иисусовой молитвой, а я сзади, и на уме всякие мысли. И чего-чего на ум не приходило. И вот он только твердил мне: «Читай Иисусову молитву». А я один раз только, может, скажу, да и больше не говорю, мысли разбегаются. Вот он мне и говорит: «Иди вперед и не оглядывайся». Я иду. Встречаются четыре дороги на перекрестке. Я остановилась, по какой идти, не знаю. Оборачиваюсь, а батюшки нет. Перепугалась не на шутку и за него, и за себя. Что делать? Побежала на бугорок, там была мельница разваленная, залезла на нее и стала смотреть. Увидела вдалеке как бы точечку черную и прямиком туда. Нахожу батюшку, вся в слезах, укоряю его. Он говорит: «Вот слушай: когда человек без молитвы, от него отходит ангел, и он не знает, куда идти. Ты же инокиня, почаще думай о том дне, в который принимала святое пострижение, и помни всегда, в каком состоянии душа в тот момент находилась. Вот я отсидел 20 лет, было тяжело в заключении, но я всегда взывал ко Господу. Надо Господу молиться, носить имя Его в сердце, в уме, в устах, с Господом, с Иисусовой молитвой, спать, жить, ходить, есть, пить. Если нет такого призвания, стекаются плохие мысли, а все плохое отгоняется Иисусовой молитвой».

Батюшка большой молитвенник был. Весь день почти в молитве проводил. Вставал на правило ночью, в три часа. Я на работу утром пойду, а он все продолжает. К обеду возвращаюсь в двенадцать часов, чтоб самой поесть, да его покормить, а он все молится. Вот он пообедает, пойдет дрова поколет. Любил очень это занятие, никому не давал. Наработается так, что самому до келии не дойти. Я его обратно сама тащу. Со стороны кто посмотрел бы, так непременно сказал бы, что я над ним издеваюсь. Чтоб он отдыхал, так я как-то этого не видала. В четыре часа дня опять за правило брался и часов до восьми молился. Перед вечерним правилом всегда чай пил, но после молитвы уже не вкушал больше. Потом, после вечерней молитвы, сядет книжки свои читать, а когда спать ложился, я того и не знала. Спать пойду к маме, а он все читает еще. Я иногда замечала, что молитва у него самодвижущаяся была. Как-то прихожу к нему за благословением в храм идти, а он сидит и «Богородицу» читает, громко так, четко. Стою, жду, когда он кончит, а он и не думает. Читает одну за другой. Я не вытерпела и окликнула его: «Батюшка!» Он как проснется, от неожиданности испугался так, что в ногах у него судорога началась. Я ноги ему растираю, а он мне говорит: «Зачем ты меня будила? Я ведь только заснул и так спал крепко. Ты меня в другой раз не буди». «Как же, - отвечаю, - ты спал? Ты же «Богородицу» читал». В другой раз приду к нему, стану обед готовить, а он так углубится в молитву, что не слышит ничего. Потом я громыхну чем-нибудь, он встрепенется и спросит: «А когда ты пришла?» Пойдет во двор строгать себе столик какой-нибудь, опять молитву про себя читает, ничего кругом не замечает. Мальчонка брата моего начнет у него потихоньку инструмент таскать, батюшка не видит его. Я приду, он мне начнет жаловаться: «Куда у меня весь инструмент пропадает? Кто-то берет, а я не вижу». Всегда он в молитве был. Но она к нему не просто так пришла, а через лагеря. Он, как сам мне говорил, в заключении молитве научился.

Пища у батюшки была самая простая, никаких изысканных блюд он не признавал. Любил он белый хлеб, потому что в заключении его ему не давали. Но и его ел в меру. Бывало, съест лишний кусок, спохватится, забеспокоится, да и укорять себя начинает. А один раз какой-то священник с юга про него узнал и прислал ему маслины, литровую банку. Я приношу их к нему в келлию и говорю: «Батюшка, смотри, какие сливы. У нас они большие, сладкие, а эти какие-то маленькие да соленые». Он отвечает: «Маша, да брось их, зачем они? Не нужно их». И я пошла за огород и выкинула всю банку.

Два урока послушания

В конце 50-х годов по благословению митрополита Воронежского и Липецкого Иосифа батюшку постригли в великую схиму с именем Иоасаф, в честь святителя Иоасафа Белгородского. Схиигумен Митрофан его постригал. Ко мне отец Иоасаф требовательный был, учил меня монашеской жизни, особенно послушанию. Как-то собралась я на день Андрея Первозванного в храм. У отца Андрея, настоятеля нашего, в этот день именины были. А был пост рождественский. Батюшка мне говорит: «Служба кончится, сразу домой возвращайся, на трапезу не оставайся». Вот служба кончилась, отца Андрея все в храме поздравили, а потом он объявляет: «Сейчас все пойдем на трапезу». А на трапезе я всем руководила: и покупки делала, и готовили всё под моим руководством. Как мне уходить? И я осталась. После трапезы только домой пошла. Прихожу в четыре часа, а батюшка уже начал правило читать. Сначала он сам читал, потом меня читать заставил. Я к аналою подхожу, на икону «Взыскание погибших» смотрю, а на ней лик наполовину темный. «Батюшка, - отца Иоасафа спрашиваю, - почему это так?» А он отвечает: «Вот так на именины-то ходить, вот так не иметь послушания-то». В другой раз я его послушалась, не стала работать, и Господь за это нас наградил. По радио в июне месяце объявили мороз, и все вышли с вечера костры жечь, чтобы дымом уберечь посадки от холода. А это канун праздника был. Я пошла на всенощную, прихожу обратно, а мне соседи говорят: «Мария Яковлевна, нынче мороз обещали, надо ночью костер жечь, а то все померзнет». Батюшка меня предостерегает: «Маша, смотри, под праздник не жги ничего». Я и не стала. Утром возвращаюсь от обедни, у всех посадки поморожены, все кругом черное, а наш огород зеленый.
Причащение

Один раз, когда батюшка причастился, на Петра и Павла, он же в крещении Петр, я его под руку веду, а он мне говорит: «О, да что ж я тебе не показал, глянь, в алтаре стоят угодники». А я говорю: «Я не вижу». «Да хватит тебе, как не видишь. Идем, я тебе покажу. Ну вот, смотри». Ну, а что мне смотреть? Он видит, а я нет. Он даже расстроился, что я ему так отвечаю. Пришли домой. Батюшка вечером правило читает, а я за ним, на коленях стою. Двери закрыты были. Вдруг Женщина входит и прямо на пол кладет фрукты. Такие необыкновенные! «Вы только молитесь, Я все вам предоставлю», - говорит. Я зову: «Батюшка!» А он не любил, чтоб его окликали, когда он молится. Но тут повернулся, посмотрел и произнес только: «Ну, вот». И читать продолжает. Я обернулась, этой Женщины нету, и фрукты как-то исчезли. В другой раз вот как было. Пригласила я отца Андрея причастить батюшку. Он часто причащался. Отец Андрей к нам всегда под вечер приходил, после того, как всех обойдет. Он знал, что батюшка терпеливый. Другие не выдержат, возьмут да поедят, а батюшка хоть до завтрашнего дня ждать будет. Я стою, жду отца Андрея на улице, а его нет и нет. Потом пошла в келию погреться. Батюшка мне и говорит: «Маша, я причастился уже, приходил священник красивый такой, в сопровождении двух диаконов». «Да нет, - говорю, - отец Андрей не приходил еще, я же на улице стояла». «Как хочешь, Маша, а меня причастили», - настойчиво так и спокойно он мне отвечает. То же самое он и отцу Андрею рассказал, когда тот пришел. Но отец Андрей его все-таки причастил.

Хранение затвора

Однажды его у меня чуть не выкрали. Дело вот как было. Поехали мы к отцу Севастиану в Караганду проведать его, он же тоже Оптинский. Когда приехали, так отец Севастиан начал уговаривать батюшку остаться у него. Но батюшка не соглашался. «Мне, говорит, благословлено в затвор». Тогда вот что выдумали. За три километра от Караганды было у них поселение, комбинат какой-то, и там Севастиановы чада жили. Они у него по всей округе селились. Так вот, заманили туда его хитростью, как бы попросили они батюшку станок им наладить для отливки свечей. Батюшка ведь все умел. А мне ничего не сказали. Домой меня выпроваживать стали, чтоб я расчет взяла и обратно приезжала. А как я могу без отца Иоасафа уехать? Стала его искать. Хожу по двору, батюшку не найду. «Что-то, - думаю, - не то, наверное, специально они его спрятали». Но никто мне ничего не отвечает. Все сговорились молчать. Стою на дворе, слезы у меня льются. Одна монашка стирает белье и вдруг говорит: «Комбинат». Одно слово только сказала. А я переспрашиваю: «Что?» Но она со мной больше не разговаривает. Так, думаю, и на том спасибо. Иду на остановку, а слезы льются. Доехала до комбината. А отец Севастиан в это время тут же был, в одном доме службу проводил. Я туда прихожу, гляжу и думаю: «Кого нет? Нет Глафиры и Раисы. Все остальные тут». Служба кончилась, меня за стол сажают. «Нет, - думаю, - я не за этим сюда приехала». Вот после трапезы отец Севастиан меня в машину посадил и назад в Караганду отправил. Но я опять в комбинат потихоньку вернулась. Приехала, спрашиваю у прохожих: «Где сторож живет?» Мне показали. Прихожу к нему и прошу: «Ты доведи меня до Глафиры и до Раисы. Батюшка Севастиан благословил». Он идет, подходит к их двери, стучится. «Раиса, отец Иоасаф у вас?» - спрашивает. Раиса из-за двери отвечает: «Вот так номер, отец Севастиан велел никому не говорить, а сам же и сказал». А я рядом стою, мне все слышно. «Все ясно, - думаю, - батюшка тут». Раиса дверь сторожу открывает, за ним и я тут же проскочила. Батюшка ко мне сразу: «Маша, что ж ты привезла меня в такую даль и бросила? Что ж ты не показываешься? Ты посмотри, как они мною командуют, даже в туалет не выпускают». «Ладно, - говорю, - батюшка, хоть увидала тебя, теперь ругай меня, сколько хочешь. Ведь они тебя украли, они тебя спрятали». «Да что ты, что ты?» - батюшка говорит. «Да вот так», - отвечаю. Потом отец Севастиан смирился, отпустил нас. Так же, помню, и в Печорах было. Мы приехали с ним туда, пошли в храм. Пока я сумки пристраивала, батюшка исчез куда-то. Я перепугалась, давай его искать во дворе. Нет нигде. Возвращаюсь в церковь, слышу, голос какой-то выделяется, тонкий такой. Прислушалась, да это батюшкин голос. Его прозвище еще в Оптиной было «соловей». У него голос был чистый, высокий, как у девочки. После службы однажды к отцу наместнику подошли и говорят: «Зачем у вас в хоре девочка поет?» Он промолчал, а батюшке сказал: «Погрубей, погрубей пой. А то как девочка». Ну вот, как глянула я: стоит батюшка на клиросе в середине, а монахи его то обнимают, то волосами его играют, улыбаются, увидели старинного монаха. Наместник, отец Алипий, его к себе в келию забрал и тоже не хотел отпускать.

Прозорливость

Батюшка много предсказывал. Часто он вздыхал: «Ах, немного я не доживаю, ведь Оптину-то откроют». Мама, бывало, скажет на это: «Хоть нашу бы церковь не закрыли». «А на Россию будут все лезть, будут ее делить», - говорил он. Однажды видел видение, это еще в Митином Заводе было. У них там пруд есть, в поселке. Батюшка подходит к пруду, птица плавает на воде. Он спрашивает: «Ты откуда?» А она отвечает человеческим голосом: «Из-за границы». «Ты зачем сюда?» «А чтоб людей прельщать и мир возмущать»., - отвечает. То есть, ему было открыто, откуда вся грязь в Россию польется. Говорил, что женщина себя обезобразит так, что даже не будет похожа на женщину. Однажды я принесла в келию батюшки магнитофон с записью одного политического заключенного, который сидел в заключении чуть ли не 50 лет. Батюшка Иоасаф прослушал, сердце его тронулось, так как он сам 20 лет просидел и с сочувствием сказал, показывая на магнитофон: «О, эта коробочка хорошая». И я понесла магнитофон обратно племяннику. А когда вернулась, то ему Господь другое открыл про магнитофоны, что распространятся эти «коробочки» по всему свету. Даже предсказывал, что видно будет человека, который говорит. Сказал, что в этих «коробочках» много соблазна и разврата будут разносить, и даже духовные будут ими соблазняться. А мне говорил: «Маша, ты не будешь после моей смерти в моей келии жить». Я думаю: «Как же так, строила сама, и не буду?» Помню, когда брат уезжал на жительство в Выборг, то велел нам известить его о кончине старца: «Когда батюшка помирать будет, сообщите, я приеду. Сам на своей голове гроб его понесу». А батюшка ему ответил: «Да нет, я тебя буду провожать, а не ты меня». К маме повернулся и тоже ей сказал: «Сеню (брата моего) все-таки я провожу». Мама обиделась: «Что же он со мной такие шутки шутит? Я ведь мать, со мной такие шутки не шутят». А батюшка не имел привычки шутить. «Что мне Господь открывает, - отвечает, - то я и говорю». Так и вышло: брат тридцати лет помер от болезни. На фотографию дорогого батюшки Иоанна Кронштадтского сделал венок из фольги и повесил в келии. А я говорю: «Да ведь он еще не прославлен». А он говорит: «А у меня келейно прославлен». Так обиделся за батюшку Иоанна Кронштадтского, что не стал даже кушать, когда я еду принесла. А потом я говорю: «Но венчик-то ему идет!» «Ну, вот так и надо, - говорит, - давай теперь кушать».

Но прозорливость свою скрывал. Нас, к примеру, навещали архиепископ Евсевий, схиархимандрит Серафим, иеросхимонах Нектарий, схиигумен Митрофан. Когда его о чем-нибудь спрашивали, то он возьмет тетрадочку, да и начинает им по тетрадочке говорить. Я спрашиваю: «Батюшка, а почему ты не скажешь им от себя? Скажи им своими словами, ты же ведь знаешь, что сказать» А он говорит: «Нельзя, Маша, если я себя раскрою, то меня здесь не будет. А меня Матерь Божия благословила в этом месте жить». Потом и я стала говорить на батюшку: «Да у него головка больная». В поезде с ним ездить невозможно было. Сейчас, думаю, какой-нибудь подсядет, он обязательно ему про царя скажет: «Царь-то пошел на небо, я видел». Поэтому как кто с ним заговорит, я сразу: «Ну ложись, ложись. Да вы отойдите, я его с больницы везу, а вы разговоры заводите, с ним опять плохо будет. Уходите, уходите». «Маша, - укорит он меня, - что ты такая грубая, зачем людей гонишь?» А как не гнать? Он прямо сейчас скажет: «А крестик на тебе есть?» А ведь все без крестов, ни у кого нет. «Эк, ведь, сатанище, всех в руки свои взял, все кресты поснимали», - это слово обязательно скажет. За такое слово в то время посадят, хоть бы что.
«Я даже рад, что пострадал»

Дух батюшка имел бесстрашный. Ничего не боялся. Один раз было, он сам рассказывал, вылезает из земли крот и прямо человеческим голосом ему говорит: «Два раза я тебя искушал, но ты не соблазнился. Вот в третий-то раз обязательно искушу». А батюшка говорит ему так смело и небоязненно: «Если уж ты два раза меня не искусил, то и третий раз не искусишь». Как-то выборы у нас были, судей каких-то выбирали. Я предупреждаю его: «Смотри, никому не открывай, голосование будет». «Что за голосование?» «Да каких-то судей выбирают». «Да ну и пусть зайдут». «А чего ты им скажешь?» «А я отвечу: у меня Судья вон где». И показывает на небо. «Чего, - говорит, - я не знаю, что ответить?» Ну, думаю, не миновать беде после таких его речей. Тогда я к квартальной схожу, с днем ангела ее поздравлю, отнесу ей чего-нибудь в подарок. Она расчувствуется: «Ах, ах, меня никто не поздравляет, а ты, Маша, одна поздравила». Я скажу: «Екатерина, голосование будет, а ведь дедушка-то мой ненормальный». А она говорит: «Да я его вычеркну». Я опять: «И я-то ведь приду в 12 ночи». «Да я и тебя вычеркну», - на том и порешим.

Было ему видение: заходит он в алтарь и видит, лежат подряд младенцы убиенные за Христа и себя возле них лежащим видит. И вот он говорит: «Да может еще придется пострадать». А сам так весело говорит. Я говорю: «Батюшка, хватит, жизни 20 лет отняли». «Да прошли, Маша, они, как ничего и не было. Я даже рад, что пострадал», - только и ответит.
Рыбья желчь

Лет за десять до кончины у батюшки стало падать зрение. Один глаз покрылся пленкой и перестал видеть и другой почти не видит. Батюшка больше всего за правило переживает: как же он его читать будет? Ведь у него одно развлечение в жизни - его молитвенное правило. А к нам в Грязи раз в месяц приезжал профессор из Воронежа. Я назначаю батюшке день и говорю ему: «Я тебя к врачу свожу». Он согласился. Повела его в поликлинику, села с ним на скамеечку. Сидим, ждем приема. Батюшка видом седоволосый, весь беленький, лет ему много, но на лице морщин нет. Народ стал вокруг нас собираться, батюшку разглядывают. «Никогда такого дедушку не видали. Откуда же это такой дедушка?» - спрашивают. А я возмущаюсь, из себя прямо выхожу: «Да что вам, кино какое показывают? Что вы все подходите?» Наконец, идем к врачу. Врач посмотрел его и говорит мне: «Зрения уже не восстановишь, хватит на его век и того зрения, какое у него сейчас есть. Чуть-чуть видит, и хорошо. Я ему сейчас капли выпишу для промывки глаз, чтобы он не сетовал очень, а больше от меня не ждите». Домой приходим, батюшка капли сколько ни льет, а улучшения никакого. А я-то знаю, в чем дело. «Брось, - говорю, - их, они тебя все равно не вылечат». «Тогда, - батюшка отвечает, - буду Матерь Божию просить». Стал он молиться, а потом вспомнил, как в Библии рассказывается в книге Товита о снятии бельма с глаза рыбной желчью. Тогда он этой желчи собрал и просит меня закапать в глаз. «Батюшка, - отвечаю, - ты что удумал! Весь глаз вырвет от этой желчи, она же сильная». И я отказалась. Тогда он упросил закапать иеромонаха одного, он из Тамбова к нам приехал. Я с работы прихожу вечером, подхожу к двери келии и слышу мольбу батюшкину: «Иисусе Сладчайший, Иисусе Сладчайший.».. Тогда я догадалась, что Варсонофий ему закапал. «Ну, - думаю, - ноги его здесь больше не будет». Дверь сама открываю и спрашиваю: «Батюшка, сильные боли?» Он отвечает: «Больно, но ничего, ничего, будет на пользу». А глаз у него весь красный. Всю ночь батюшка простонал, утром глаз промыл, а потом опять закапал сам себе, потому что я опять отказалась. На следующий день боли не такие сильные были. Через три дня глаз беленьким стал, а был весь посиневший. Батюшка мне и говорит: «Смотри, глаз-то у меня уже лучше стал. Чего же ты охаешь?» И давай во второй глаз капать. Я опять запричитала: «Этот-то, который хоть немного видит, не трогай». Но разве его остановишь? Я только ахаю, а он кряхтит, но капает. Через некоторое время он мне говорит: «Маша, глаз-то у меня, который не видел, теперь зрячий». Я не верю, думаю, что успокаивает меня, чтоб я не зудела. А потом гляжу, он сам правило читает, без ошибки. Так и исцелил себе глаза. До последнего дня читал, и даже без очков. Другие пробовали по этому рецепту лечиться, но ничего не получалось: не выдерживали болей.
Земля еси и в землю отыдеши... Прощание со старцем Иоасафом
«Земля еси и в землю отыдеши..».. Прощание со старцем Иоасафом

Кончина

Вот начался 1976 год, тяжелый для меня. Всегда батюшка был бодрый, жизнерадостный и все время говорил: «Обновися, яко орля, юность моя». Но в этом году уже не говорил, ждал своей кончины. Батюшка к смерти легко относился, ждал ее, как хорошего гостя. Скажет мне, бывало: «Монахи приходили с Оптиной. Дескать, браток, ну мы ведь тебя ждем». И начнет мне перечислять: «Варсис приходил, Наркис приходил.».. «Да зачем, - скажу с таким недовольством, - чего им тут делать? Зачем они сюда приходили?» «А чего? Пусть, меня, вроде, зовут». А я так расстроюсь... За год до кончины батюшка стал ласковый в обращении со мной, а до этого был строгим. На правиле, скажем, стою за ним, залюбуюсь, на него глядя, и про себя только подумаю: «Где еще такой батюшка есть?» Он обернется, дверь передо мной откроет и скажет: «Ну-ка, выходи из келии, быстро, быстро». Делать нечего, выхожу. А за год до кончины помягчел, все звал меня: «Маша, голубчик». Батюшке про день смерти открыто было. За год до его кончины прихожу из церкви, на Троицу дело было, а он спрашивает: «Сегодня не Благовещение?» Я отвечаю: «Батюшка, да что ты, на Благовещение ручьи текут и снег еще, а сейчас, смотри, уже ветки зеленые». Он говорит: «Ну узнаешь после, что это за день будет». Вот подходит Благовещение. Я в церковь на всенощную не пошла, с батюшкой совсем плохо было. Стала акафист читать. У нас церковь за пять километров была, не близко, пешком ходили, но нам в радость было. Вдруг слышу голос батюшки: «Мария, подойди». Я подхожу, а он сам весь сияющий, веселый. Я прошу его: «Батюшка, скажи мне что-нибудь». А он отвечает: «Возле меня стоит Спаситель и Матерь Божия». «Пусть Они тебе скажут, когда Они тебя заберут», - говорю ему. Он отвечает: «Благовещенская Матерь Божия тебе скажет». Я потом думала: «Вот как умно ответил. Напрямую мне не сказал, а то б я разохалась да заголосила, от меня-то тайна его смерти закрыта была. Уже отходил ко Господу, а ум у него вот какой ясный был». Я после этих слов пошла за раскладушкой, чтоб во сне увидать, как мне Матерь Божия про его смерть скажет. Это в народе такое поверье, что под Благовещенье Матерь Божия во сне всю правду говорит. Батюшка спрашивает: «Ты зачем это?» Я чего-то там схитрила, не помню. Он улыбнулся слегка. Я на раскладушку легла, но разве заснешь? В 2.30 ночи я встала, к батюшке подхожу, а он такой веселый, руку мне жмет и что-то так мне говорит быстро-быстро. Думаю: «Батюшке легче стало, видать, выздоравливает». И к маме побежала. Она перед этим была у меня и сказала: «Ты нынче не спи, он умрет». А я как расплакалась, как к ней придралась: «Я разве без тебя не знаю? Чего ты мне такие слова говоришь?» Вот, мама приходит к батюшке, я следом иду. Подошла она к нему, а потом говорит мне: «Ну, не теряйся, он уж ушел». А я даже не поняла нисколько. Такой веселый, такой сияющий, улыбается. Так разве умирают? И все свое думаю: «К Пасхе встанет, вот уж стал разговаривать».

Похороны

Племянник в 3 часа утра пошел дал телеграммы о кончине батюшки, и уже к обеду приехал с Ельца схиархимадрит Серафим, а к вечеру из Сергиевой лавры владыка Евсевий прибыл, он тогда там наместником был. Потом приехал иеросхимонах Нектарий с Воронежа. Отпевали его в келлии. Владыка Евсевий возглавлял. Он батюшку очень чтил, и батюшка к нему всегда ласков был. А перед кончиной свою полумантию ему подарил, так владыка очень ценит его полумантию. При выносе гроба неизвестно откуда налетели пчелки, начали все от них отмахиваться, но они никого не кусали. Три пчелки, пока к могилке шли, так над головой батюшки все и кружились, не отлетали никуда. Чудно было смотреть. А когда стали опускать гроб в могилку, опять множество пчелок появилось. Могилку батюшки почитают и даже исцеления на ней совершаются.

Батюшка еще при жизни меня предупреждал: «Мария, когда я умру, тебя про меня спрашивать будут. Ты много-то не рассказывай». Такое было его желание. Как при жизни его почти не знал никто, так и по смерти хотел оставаться в безвестности. Смиренный был очень батюшка.