Воспоминания архимандрита Пахомия (Трегулова) о митрополите Иоанне (Снычеве) …

«Русская народная линия»

Санкт-Петербургская епархия поначалу не слишком доброжелательно приняла митрополита Иоанна. Люди ведь как себе представляют «правильного» архиерея? Сильным, властным! А тут приехал в столичный город какой-то немощный старичок с простоватым, добродушным лицом — какой из него архиерей?! Прозвищ ему сразу надавали — «дедушка Мазай», «блаженный» и прочее... Впрочем, дело и похлеще прозвищ случалось. Бывало, что звонили анонимы прямо в резиденцию и наговаривали новоназначенному митрополиту столько оскорблений, что приходилось вмешиваться другим... Но мало-помалу отношение к Владыке менялось, теплело. У него ведь было огромное сердце, огромная в нем любовь, которая вмещала всех, в том числе и гонителей. А настоящая любовь всегда сильнее зла...

Да и властью Владыка обладал. Власть ведь разная бывает. Земную мы все хорошо знаем, а небесную порой и мудрый не различит. На митрополите Иоанне почивала власть не от мира сего, поэтому его часто и принимали за наивного простачка. Поначалу попадался на эту удочку и я. Бывало, начнет Владыка о чем-то говорить, мне покажется это наивным, я и встряну: «Да как же такое может быть? Это же не так!» — и когда он начнет растолковывать, то такая в нем глубина знаний открывается, что становится стыдно самого себя, своей самонадеянности.

Я не знаю, почему Владыка взял меня к себе, почему полюбил, как сына, и ничего не требовал взамен... Я считаю это подарком жизни — и все.

Я тогда служил дьяконом в Шлиссельбурге. А только что назначенный митрополит объезжал епархию и заодно подыскивал, с кем бы он мог порыбачить на новом месте. Владыка ведь был рыбаком. Я тоже рыбак. Вот мне и поручили сопровождать митрополита на Ладогу. Наловили мы рыбы. Я думал, что на этом мои обязанности и кончатся. Но Владыка приехал еще... Ну и, конечно, пока мы сидели с удочками, я рассказывал, как идет строительство храма в Шлиссельбурге, какие у нас проблемы...

Владыка все внимательно выслушивал, расспрашивал, а зимой (или ранней весной) 91­-го решил назначить меня настоятелем Воскресенского храма и предложил поселиться в архиерейском доме. Сам я на это не напрашивался, но и сопротивляться не стал. Тогда я, помню, дежурил у Владыки в больнице, и вдруг он спросил: «Ну как, монашеские облачения у тебя готовы?» «Да мы ведь говорили, что не надо с этим спешить», — удивился я. «Пора», — отвечает. И я принял постриг и рукоположение в священники.

К тому моменту когда я принял Воскресенский храм, от него одна коробка оставалась: ни отопление, ни электричество, ни канализация — ничего не было подведено. Но Владыка сказал мне: «Ничего, ты справишься», — и под его архиерейским покровом и с Божией помощью я действительно как-то сумел восстановить храм. По воскресеньям у нас до тысячи человек собиралось...

Потом мы с Владыкой «воевали» за храм в Колпино, где настоятель о. Владимир (Коваль) предпочел заниматься производством и отказывался подчиняться митрополиту. Это тогда про меня писали, что я якобы дверь в храм ногой вышибал, а про Владыку — что он­де настоятеля избил (можно себе такое хотя бы помыслить про нашего Владыку?!)... А потом и еще один храм возвращали епархии... Так, «в боях», и укреплялись наши отношения...

Келейником как таковым я, собственно, никогда и не был. Владыка давал мне разные поручения по епархии, кроме того, я занимался оргтехникой в резиденции, снимал на видеокамеру все значительные события в жизни епархии... А потом восстановление Воскресенского храма и службы стали занимать все мое время, так что в последние месяцы мы с Владыкой и виделись-то только утром и вечером — когда я принимал его благословение...

Поначалу я и на приемах Владыки присутствовал. И все удивлялся, как он «не по­начальственному» их проводит. Ведь к прежним митрополитам попасть можно было только с наиболее важными, стратегическими для епархии вопросами, а владыка Иоанн принимал всех. Любая старушка могла пожаловаться ему на соседку, которая жить не дает, или на пьющего сына... Точных часов приема у него не было. Начало — в десять, а окончание — когда последний посетитель уйдет. Многие над Владыкой посмеивались: «Попов, что ли, на приходах нет? Пусть посылает к ним с их бытовыми проблемами!» Но митрополит своей практики не менял и каждого приходящего к нему утешал чем мог...

Он был прост во всем: простой была пища, простым — обхождение. В архиерейском доме вообще царили очень родственные, семейные отношения. Порой он, конечно, бывал с нами строг — но таким и должен быть любящий отец. За проступки он строго взыскивал, но, наказав, — терпеливо ждал покаяния, чтобы простить от всего сердца...

Была во Владыке такая духовная сила, что я чувствовал себя как за каменной стеной. Все мои духовные скорби он тянул на себе. Я всегда ощущал, что у него к небу путь короткий, и если бы не Вла­дыка — не знаю, как бы я и выжил...

Молитвенник он был сильный. Молился благочестиво. И после каждого правила столь же благоговейно прикладывался к святыням, которых в его святом уголке было множество: и частицы мощей, и кусочки облачений угодников Божиих, и святыни из Иерусалима... Это был какой-то особый процесс, который всегда проходил как таинство...

Знал ли Владыка о силе своих молитв? Думаю, что нет. Во всяком случае, когда мы говорили о благодатных исцелениях, вразумлениях, предсказаниях, — митрополит изумлялся: и как это Господь совершает чудеса по молитвам избранников Своих?! Если люди благодарили его за молитвенную помощь — тоже удивлялся. И когда в Псково­Печерском монастыре о. Иоанн (Крестьянкин) сказал, что Владыка угадал его мысли, — он радовался, как ребенок...

Но, наверное, такое незнание и есть признак духовности, святости. Ведь в житиях святых мы видим примеры того, как угодники Божии, творя чудеса, даже не догадывались об этом. Так, один старец, уйдя в затвор, решил никого более из мира не принимать. Но одна женщина, сильно скорбевшая о кончине своего ребенка, все же решилась прийти к его келье и, увидев, что она не заперта, подложила туда труп младенца. Дверь при этом скрипнула, и затворник, не оглядываясь, гневно произнес: «Я же сказал, что более никого не принимаю! Кто там лежит? Выйди вон!» И — ребенок встал и вышел, а старец продолжил молитву.

Владыке был дан от Бога дар простоты. Она проявлялась во всем: в быту, в еде, в отношениях, которые все же не становились ни с кем панибратскими. При этом он был Архиереем. Его резиденция напоминала музей, но Владыка словно не замечал этого, чувствуя себя естественно в любой обстановке. Привез туда свою железную кровать, жил скромно. Ни переезд в столичный город, ни архиерейство никак не отразились на нем. Он как был простым человеком, так и остался им. Но при этом соответствовал высоте митрополичьего служения, твердой рукой управлял епархией. Никого и ничего не боялся. Решения принимал в соответствии с церковными канонами и традициями благочестия.

Владыка очень переживал за Россию, которую называл Русью­матушкой. Он многим открыл глаза на проблему, о которой знали, но говорили только на кухнях, в кулуарах. Владыка заговорил об этом вслух, и это принесло свой плод. И в стане врагов, и в стане доброжелателей. Кто-то был обличен, а кто-то получил поддержку своим мыслям, идеям, взглядам. Владыка говорил правду от сердца.

Он был истинным пастырем, человеком святой жизни. Страдал и болел, но угождал Богу терпением и безропотностью.

Он постоянно болел. Каждый день утром и вечером — перевязки. Смотреть на его ноги было страшно, до колен они были просто синие. Для того чтобы Владыка мог передвигаться, ему накладывали жесткий бинт. На ночь бинты снимали, промывали раны. И так каждый день. Я наблюдал это несколько лет. Периодически бинты натирали, образуя раны. А у него — диабет, раны подолгу не заживали. Со стороны казалось — просто от старости человек медленно идет. Какое там! Каждый шаг давался с трудом. Что он претерпевал — нам неведомо. Но он все терпел и при этом любил людей.

Владыка постоянно следил за движениями своей души. Много лет вел дневники, куда записывал события прошедшего дня. Почувствовав близость кончины, он стал перечитывать все дневники. Это было проживание всей жизни, последняя переоценка своих мыслей, деяний, поступков. Тогда отец Кирилл (Начис), духовник епархии, приходил его исповедовать. Мы все почувствовали, что Владыка готовится. «Господь зовет». Он прожил после этого еще года два. Дневники я читал ему вслух. Они были точны, скрупулезны, я бы сказал. Он записывал не только события жизни, но и движения своей души, очень строго следил за собой. Писал дневник до последнего дня. Вечером, после молитвы, хотя бы несколько строчек, но запишет.

Суждения его были строги и серьезны. Он говорил правду. Откровенность и нелицеприятность его взглядов проявилась уже в книге о митрополите Мануиле (Лемешевском)...

Было очень интересно наблюдать, как он управлял и в собственном доме, и во всей епархии. Я порой недоумевал, возмущался, чего-то не понимал. Удивительно, что Владыка прислушивался к моему мнению. Когда речь шла о каких-либо нарушениях, мне казалось, что виновника следует наказать по всей строгости канонов и Апостольских правил. На это он говорил мне: «Отец, Евангелие почитай. О дереве, не приносящем плода: ороси его, окопай и жди. Надо относиться ко всем милостиво. Надо подождать. Наказать всегда можно успеть». Он жил и творил любовью. Одни этим пользовались, другие насмехались над ним, не понимая его, думая: «Блаженный какой-то». Кто-то понимал и очень ценил, а кто-то открыто ненавидел.

Он любил повторять: «Невольник — не богомольник», имея в виду, что нельзя насильно заставлять человека делать богоугодное дело. Но если человек явно сотворял что-либо не во спасение себе, не на пользу другим, Владыка спокойно принимал серьезные строгие решения.

Он был удивительным человеком. Иногда казался наивным до детскости. Но был образованным человеком, имел ученую степень доктора церковной истории. Удивлял его почерк — неразборчивый, символический почерк человека науки. Если приглядеться — не читается. Я даже пытался его копировать. Часто приходилось наблюдать, как он работал. За столом сидеть не мог, писал в кровати. У него была специальная досочка, рядом лежала кипа документов, а на стульчик он складывал уже готовые документы. Было удивительно интересно за ним наблюдать. Человек трудился, что-то таинственное происходило в этот момент. И какой человек — Архиерей. Когда слышишь это слово, представляешь кого-то величественного и недосягаемого. А здесь видишь скромного старца. Его и называли — «дедушкой». Это имя перешло к нему по наследству от митрополита Мануила, которого ради конспирации называли так в письмах, переговорах.

Чувствовал ли Владыка предстоящую смерть? Не могу сказать определенно. Возможно, и чувствовал, но ведь он никогда не перекладывал своих скорбей на плечи других... Во всяком случае, весной, оказавшись в больнице, он вдруг сказал: «Пора готовиться к смерти». Я, конечно, протестовал (для меня вообще такие разговоры тяжелы), но Владыка попросил читать ему его дневники: день за днем, всю жизнь... Видимо, чтобы еще раз проверить ее перед кончиной...